И все же…
Взмах, второй; дискобол перенес вес на правую ногу. Левая встала на носок. Наклон туловища, свободная ладонь ушла к колену. Скрутив корпус, атлет мельком взглянул на диск. Готовый к полету, тот мерцал крошечной луной. Фигура Персея стала бронзовой. Четко обозначились ребра; грудные мышцы превратились в доспех. Напряжение не исказило лицо героя; черты остались безмятежными. Бросок, и тело взорвалось движением — слитным, отточенным годами упражнений. «Луна» ушла туда, где и положено быть луне — в небеса. Диск вычерчивал сумасшедшую траекторию, стремясь к победному рубежу. Но что-то разладилось в его полете — на пике, в зените, когда луна едва не стала вторым солнцем. Икар без крыльев, диск изменил направление — чуть-чуть, самую малость, забирая правее. Словно из храма донесся вздох бога, приказывающий свернуть, отступить, вместо бессмертного ударить по бренному.
По западным трибунам.
Персей ринулся туда за миг до вопля — предчувствуя беду. Он бежал так, как еще не бегали на аргосском стадионе. Зрителям даже померещилось, что сын Зевса сумеет опередить убийственный диск, приняв удар на себя. Бронза мертвая столкнется с бронзой живой, тело героя — с «чечевицей» весом в шесть мин[34], и диск разлетится вдребезги. Зрители надеялись, и надежда умерла вместе с одним из них.
Старик лежал на сиденье, запрокинув голову. Грубый хитон его задрался, обнажив срам. Тазовые кости старика были раздроблены краем диска. Бедренная артерия лопнула, и кровь хлестала из раны. Соседи прянули в стороны от несчастного — впору поверить, что старик умирал в воронке, образовавшейся от удара Зевсова перуна, и никто не хотел оказаться рядом со святотатцем. Двое крепких мужчин, чьи лица, вне сомнений, были лицами охранников, сделали шаг вперед — и остались на месте, когда Персей с разбегу упал на колени перед стариком.
Тот смотрел на Убийцу Горгоны, будто увидел смерть во плоти. Рядом набухала кровью шерстяная хлена — старик еще минуту назад кутался в плащ с головой, несмотря на жару.
— Ты!.. ты…
— Акрисий! — ахнул кто-то сообразительный, вглядевшись в старика. — О боги!
И трибуны подхватили единой глоткой:
— Акрисия убили!
— Аргосский ванакт погиб!
— Пророчество! Сбылось!
— Боги, смилуйтесь…
Если это и был аргосский ванакт[35] Акрисий, дед Персея — герой не мог узнать его. Персей никогда в жизни не видел деда. Пророчество обещало ванакту смерть от руки внука, и Акрисий из кожи вон лез, желая избежать злой судьбы. Заточение дочери в подземелье, страх при известии о беременности юной Данаи; сундук, в чьих недрах дочь с младенцем отправились в ужасное плаванье — наконец, бегство Акрисия из Аргоса накануне визита в город возмужавшего Персея… Сейчас аргосцы ясно видели, что бегство, о котором ванакт, прежде чем исчезнуть, заявлял во всеуслышанье — ложь, очередная попытка обмануть Ананке Неизбежную.
Что ж, судьба смеется последней. Когда внук убивает деда, или сын — отца, она смеется с особым наслаждением.
ЭПИСОДИЙ ВТОРОЙ
Безбожие — не более, чем заблуждение.
Зато суеверие — порожденная заблуждением болезнь.
Плутарх Херонейский, «О суеверии»
1
— Не заваливайся! Назад не вались, тупица! Колени согни!
Последний поворот Ликий прошел достойно. Завершив финальный круг, он остановил колесницу. Лошади с готовностью повиновались: тощие клячи, насчет остановиться они всегда были не против.
— Амфитрион, твоя очередь.
Спрыгнув с колесницы, Ликий прошел мимо. Дуется. Воротит морду. Из-за чего, спрашивается? Ответ Амфитрион знал: из-за дедушки. Вечно им дедушка Персей виноват! И Амфитрион за компанию. Дедушка их мамку пожалел, а они…
Дураки неблагодарные!
Жена Спартака пришла в себя тем же днем, к вечеру. Она ничего не помнила. Вышла во двор, в нос шибануло винным духом… Очнулась на лежанке. Спартак строго-настрого запретил рассказывать жене правду. Обошел соседей: «Проболтаетесь — язык вырву!» Никто не усомнился: вырвет. Даже с одной рукой. Даже вовсе без рук.
«Тебе солнце голову напекло, Киниска…»
«А вино? Дух такой — в глазах помутилось…»
«Пифосы[36] из Навплии везли, один у ворот разбили…»
«А что с тобой, Спартак? Рука, лицо…»
«В харчевне подрался. Пустяки, заживет!»
«А где же наш младшенький, кровиночка?»
«Горе у нас, Киниска. Бродячая собака взбесилась, кинулась на Полифемку… Ты поплачь, легче станет. А я пойду. Дела у меня…»
«Что за дела, Спартак, когда горе дома?»
«Такие дела, что надо идти…»
Скоро уж неделя, как Спартак в походе. В палестре его заменил Деметрий — старый, старше дедушки. От шеи до лодыжек Деметрий зарос курчавой, угольно-серебристой порослью. Сплетничали, что мамаша родила его от сатира. Еще лет пять назад он учил юнцов оружейному бою, но потом ушел на заслуженный отдых. В колесничном деле Деметрий разбирался слабо, что не мешало ему корчить из себя знатока.
— Спину держи! Кувыркнешься через бортик…
«Сам знаю!» — Амфитрион хлестнул лошадей вожжами. Клячи тронулись с места — сперва с неохотой, а там, почуяв злость возницы, прибавили ходу. Дощатый пол затрясся под босыми ногами. Одна доска держалась на честном слове. Перила кузова, по бедро взрослому мужчине, мальчику были до пояса. «Насчет кувыркнуться — это старик приврал. Впрочем, однажды я вырасту…»
— Плечи не напрягай!
Неслась навстречу дорожка малого ипподрома. Ветер хлестал по щекам. Слезились глаза, хрустела на зубах пыль из-под копыт. Деметрий что-то кричал вслед, но мальчик оглох для наставлений. Целиком отдавшись скачке, он уже ощущал тяжесть шлема и боевого доспеха. Ряды врагов все ближе, солнце сверкает на жалах копий. Враги прячутся за щиты, им страшно! На них мчится гордость Тиринфа, герой Амфитрион Счастливый. Рядом с героем на колеснице — дедушка Персей! Сейчас дедушка станет без промаха разить врагов, а внук будет прикрывать ему спину…
На повороте колесницу занесло, и она встала на одно колесо. Амфитрион всем телом качнулся вбок, восстанавливая равновесие. Проклятье! Опрокинуться — то-то позору было бы! Миг, и до мальчика дошло: он впервые «сделал» поворот на одном колесе!
— Ух ты! — оценил чей-то восторженный бас.
— Болван! — согласился старый Деметрий.
Позади старика стоял Тритон. Грязный, осунувшийся, дурачок с восхищением разглядывал мальчика, подъехавшего к ним. Сходя на землю, Амфитрион даже застеснялся. Вот если бы на него так посмотрел учитель Деметрий, а лучше — учитель Спартак…
— Болван, — повторил Деметрий, и у Амфитриона Счастливого отлегло от сердца. Значит, бить не станет. — Сопли подбери. Ишь, лыбится! Расшибешься, мне твой дед все кости переломает…
И махнул рукой:
— На сегодня все. Распрягайте лошадей.
Обычно никто не хотел возиться с клячами. Но не в этот раз. Близнецы-Спартакиды бегом кинулись к колеснице. Похоже, они готовы были хоть конюшню чистить, лишь бы подальше от Амфитриона. И пусть, подумал мальчик. Пусть этим дуракам будет хуже! Еще увидим, кто из нас проклятый…
— Вернулись?
— Ага, — кивнул Тритон.
— Наши все живы?
— Наши? — Тритон наморщил лоб, загнул один-два корявых пальца. — Все, да.
— А это что у тебя?
— Тирс[37]. Трофей!
В руках Тритон держал грубо оструганную палку. На конец палки была насажена сосновая шишка. Ниже прилипли обрывки засохшего плюща.
— Рассказывай!
— Ну, мы их искали. И это… нашли, значит…
ПАРАБАСА. ВАКХАНКИ ПАУТИННОЙ ГОРЫ
…дубины было жаль.
Тритона душила вакханка. В спину впивались мелкие камешки, воздух отмерялся скудными порциями, а он все жалел о главном — об утраченной дубине. Ее Тритону дал великий Персей. Вначале Тритон хотел копье. Оно было красивое, с древком из ясеня, с наконечником, похожим на девичью ладонь. Но великий Персей сказал, что Тритону копье ни к чему. И вырезал ему дубину — сучковатую, тяжелую. Тритон взмахнул дубиной и понял, что да, это оно.
Дубину он в щепки расколотил об скалу, промахнувшись по верткому сатиру. Рядом уже валялись два сатира, по которым Тритон не промахнулся. Гаденыш заплясал, заухал филином и поймал в бок копье, брошенное Спартаком. Фракиец не соврал — ему вполне хватало одной здоровой руки. Со злости, желая отомстить за дубину, Тритон врезал раненому кулаком между рожек. Шея сатира хрустнула, и он умер. Тритон плюнул на человека-козла, обернулся к своим — попросить Персея, чтоб вырезал ему новую дубину — и охнул, согнувшись в три погибели.
Копыто размером с добрую миску угодило парню в живот.
Вакханок они нашли на пятый день. Великий Персей вконец загонял тирренцев, привыкших к палубе. Ночами Тритон плакал — так болели ноги. Папаша молчал и скалился — жутко, по-волчьи. Отряд Горгон рыскал по каменистым дорогам Арголиды, забирался в ущелья, похожие на пчелиные соты — так они были изрыты пещерами; несся вдоль русла Инаха, пересохшего летом, едва не сгинул в болотах Лерны… Когда они добрались до Лессы, поселка на границе с Эпидавром, Персей больше часа провел в храме Афины — нищем, украшенном лишь деревянной статуей богини. Он молился один, запретив спутникам не только переступать порог святилища, но и приближаться к нему. Наверное, подумал Тритон, сын Зевса спрашивает у божественной сестры, куда нам идти дальше. И впрямь — оставив Лессу за спиной, Персей без колебаний повел отряд на Паутинную гору. Там и нашлись вакханки. Две дюжины женщин, нагих или в рванье из лисьих шкур, дюжина гогочущих, в стельку пьяных сатиров…
